Яков Кротов

"Православие продолжает видеть в церкви евхаристическое собрание, чья внешняя организация, при всей ее важности, вторична по отношению к ее внутренней сакраментальной жизни. Православие по-прежнему делает упор на центральном значении местных общин в структуре церкви. Кто присутствовал на православной архиерейской литургии, когда епископ в начале службы стоит в середине храма, окруженный паствой, - для того выраженное Игнатием Антиохийским представление о епископе как об объединяющем центре местной общины обретает особенную жизненность", - пишет еп. Каллист Уэр в 1963 г., перешедший из англиканства в православие в 23 года. Очевиден отзвук теологии Николая Афанасьева в этих словах. Правда, Уэр, как и Афанасьев, предпочитает ссылаться на Игнатия Антиохийского. Но то, что в начале II в. писал Игнатий, конечно, не имеет того смысла, какой приобретает цитата из Игнатия в XX в. - смысла остро полемического, направленного против католического представления о Церкви.

Конечно, всякий православный, видевший архиерейскую литургию в Елоховском соборе или храме Христа Спасителя, лишь усмехнется: патриарх окружен не православными. Решетка огораживает огромное пустое пространство, в центре которого стоит десяток священников и архиерей, а по бокам - плечистые люди в штатском. Кремль официально включил патриарха в число высших государственных чинов, охраняемых спецслужбами.

О человеке надо судить по тому, каков он в счастье, каков он и в несчастье, в трезвости и в опьянении. Так и православие. В несчастье, в нищете оно умеет держаться с достоинством. Но в счастье, пригретое властью, оно теряет то достоинство, которое произвело такое впечатление на англичанина, видевшего православие маргиналов, и приобретает достоинство не менее напыщенное, а возможно, более изолированное от паствы, чем помпезность и холодность Ватикана или того же англиканства. Государственное - не обязательно формально государственное - православие глухо к общине, уничтожает общину, формально провозглашает всякую общинную собственность - собственностью Патриарха, чтобы, если какая община вздумает покинуть Церковь, уходила голой. Предпочитают вообще иметь не общину, даже не приход, а "патриаршее подворье". Община лишается всякого права голоса, она так же "должна не быть", как первые христиане в представлении гонителей. Функция людей сводится к функции аудитории в цирке - внести деньги и смотреть представление. Только в цирке можно смеяться, а в церкви нельзя. Смеются, соответственно, над церковью, не входя в нее.

"Мы говорили о различии вероучительных подходов на Востоке и Западе. Но были два пункта, в которых обе стороны уже не дополняли друг друга, а вступили в прямой конфликт: папские притязания и Filioque. ... Во-первых, символ веры является достоянием всей церкви, и любые изменения могут вноситься в него только Вселенским собором. Изменив символ веры без совета с Востоком, Запад (по убеждению Хомякова) повинен в нравственном братоубийстве, в грехе против единства церкви. Во-вторых, большинство православных убеждено в том, что Filioque неверно с богословской точки зрения. Православные полагают, что Дух исходит только от Отца, и считают ересью утверждение о том, что Он исходит также и от Сына. Однако есть среди православных и сторонники того, что Filioque не еретично и даже приемлемо в качестве богословского мнения - при условии его правильного истолкования. Но даже приверженцы такого умеренного взгляда рассматривают Filioque как неоправданное добавление". - Уэр.

Этот стереотип (Уэр ценен именно тем, что выражает массовый стереотип "православия") антиисторичен, прежде всего. Историк знает, что вопросы о филиокве или вопрос о папском примате отнюдь не были главными в антикатолической полемике Средневековья. Они стали таковыми лишь с XIV в. В XI же веке куда важнее было обвинение, что католики пьют мочу, совершают литургию на "мертвом" хлебе или топчут крест (см. послание Феодосия Печерского Изяславу).

С точки зрения же богослова - не пропагандиста православия, а богослова - этот стереотип основан на неотрефлектированной, наивной гносеологии, при которой Символ веры приобретает такое же абсурдное значение для православных, какое для протестантов имеет Библия - значение абсолютного земного авторитета в сфере, где абсолютного авторитета по определению быть не может.

Эта наивность достаточно лукава, потому что за собой православные идеологи оставляют право вносить множество дополнений к Символу веры, и усилиями Владимира Лосского и прочих учение Григория Паламы стало таким de facto тринадцатым членом Символа. Так, Уэр пишет: "Учение Паламы получило поддержку двух соборов, состоявшихся в Константинополе в 1341 и 1351 гг. Хотя то были поместные, а не вселенские соборы, они пользуются таким авторитетом в православном богословии, который немногим уступает авторитету Семи вселенских соборов". Это "немногим уступает" - великолепный образец снисходительности и гибкости, которая приберегаются только для того, что человек облюбовал в качестве своего насеста.

Впрочем, и в позиции Уэра видна трещина: он ведь признает, что далеко не все православные считают "Филиокве" ошибкой. Он вообще не интересуется вопросом истины или вопросом того, не имеем ли мы дело в случае с Filioque с лингвистическим явлением, которое вполне допустимо. Он интересуется узко-идеологической целью: обосновать особость своего "православия" и невозможность его примирения с католичеством, его монополию на христианскую истину. Что до "папских притязаний", то все претензии здесь имеют абсолютно "фрейдистский" характер: чем более какой-то православный обличает католиков в "притязаниях", тем более он сам "притязает". О католичестве такие претензии не говорят ничего, они говорят лишь о скрытом властолюбии обличителя.

То, что нормально в приложении к Богу - апофатика, определение Бога как "не то, не то", неверно в приложении к вере: православие - не католичество, не протестантизм, не иудаизм, не индуизм, не коммунизм. И дело не в том, что тут можно смешать верное отрицание с неверным, а то, что отрицание в приложение к человеческому всегда хоть немного, а неверно. Есть всегда нечто существенно общее у православие с неправославием, даже с коммунизмом, то, что составляет положительное в коммунизме. А в ряде случаев отрицание просто ведет к абсурду - как "православие есть не католичество". С таким же успехом можно заявить "православие есть не Церковь". И многие так и живут в православии, словно вне Церкви, словно в секте - классический пример Роуз.

Книжка Уэра, видимо, последний раз редактировалась в середине 90-х. Он говорит о материальных трудностях Московской Патриархии, еще не знает, как отвратительно будет газонефтяное православие. Он еще не знает об отлучении о. Глеба Якунина, который для него - как для всех западных людей - естественный образец героизма. Он естественным же образом испытывает идиосинкразию к КГБ, не подозревая, что вскоре Лубянка станет одной из опор православия.

Ср. антикатоличество.

"Хотя я православная, я оплакиваю Папу"... "Хотя я православная, но люблю католиков"... Новое вероисповедание: "Хотяправославие". Это ведь всё равно, что сказать: "Хотя я верую, что нужно убивать террористов, но эту чеченочку можно и не насиловать, а просто расстрелять"... "Хотя я верую, что государство должно помогать Церкви, но иеговистов не обязательно сажать, а достаточно поувольнять с работы"...

*

"Почему ... нужно спасать Афон, если Афон не "спас" Православие? Есть "православие", живущее пафосом спасения собственных исторических обломков: "восточных патриархатов"," "Афона", "быта". И вот включи в свою жизнь одну такую "заботу" - и совесть чиста. ... И трупный яд разлагает Православие. Но на этот-то "запашок" и тянет неудержимо "религиозных" людей. Им искренне кажется, что этот "запашок" и есть Православие" (Шмеман. Дневники. 25.10.1974, с. 117).

"Какие дикие и ненужные препятствия наставило на пути ... людей наше "православие". Как могло бы оно сейчас очиститься, обновиться, засиять! Но для этого нужно то отречение от идолов, особенно идола прошлого, на которое православные меньше всего способны, ибо именно этих идолов они-то и любят в Православии" (Шмеман. Дневник. 10.2.1974. С. 72).

"Самый что ни на есть "православный" мир всё же именно "от мира сего" и ... всякая его абсолютизация есть измена. И пока Православие измену эту не осознает, оно будет продолжать разлагаться, как оно сейчас разлагается. Эту страшную цену разложения мы платим за то, что сотворили себе кумира, сотни кумиров. За то, что в основном христианский опыт - "проходит образ мира сего" - не включили или, вернее, из него выключили свой собственный "православный мир". И когда он, в греховном грохоте, распался, всё хотим "восстановить" его и возродить. Эта почтительная, страстная возня с "Византией" и византийскими текстами ... Эта мышиная суета юрисдикций, побрякивающих во все стороны канонами. Это желание покорить Запад самым спорным и скверным в нашем прошлом. Всё это страшно, и, может быть, страшнее всего, что никто этого страшного не видит, не чувствует, не сознает" (Шмеман. Дневник. 19.1.1974. С. 65).

*

Православие, как и христианство в целом (если только разъединять эти понятия, что, увы, неизбежно) – не может быть бесчеловечным. И вот в «православном либерализме» часто именно человеческого меньше, чем в любой пивной. Господствует дух коллективизма, взаимного принуждения, взвинчивания, хотя темы для взвинчивания берутся не такие, как у черносотенцев, а скорее протестантские: Библия, Библия, Библия. Это еще удобно тем, что помогает быть понятым и облагодетельствованным на Западе. Библия превращается в идол, как у других в идол превращена Россия. Между тем Православие сильно тем, что оно даёт место человечности внутри античеловечной системы. Псевдолиберальное псевдоправославие изгоняет человечность даже оттуда, где она была поселена интеллигентностью. От интеллигентности ушли, к смирению не пришли.